Всю литературную жизнь Маяковского находились те, кто считал оставшееся ему творческое время. В начале критики говорить, что умер не столько сам Маяковский (не так он был еще знаменит), но футуризм. Потом начали утверждать, что поэт перевел себя на рекламную «халтуру» вроде «Нигде кроме как в Моссельпроме», а потом на «халтуру» газетную. Его литературный труд, например, приравнивали к «случайной койке в “Комсомольской правде”». С легкой руки критика Тальникова слово «газетчик» стало оскорблением и даже бранью – негоже поэту репортерски откликаться на все происходящее. Сам Маяковский утверждал: «Мы знаем десятки жгучих и важных проблем сегодняшнего дня. А где поэты? Куда, к черту, эти поэты запропастились? Их нет ни в одной газете». Пока Маяковского критиковали за «газетность», герои таких стихотворений хранили память о его заступничестве. Так, в 1929 году вышло стихотворение «Тигр и киса», написанное на материале письма юнкора «Комсомольской правды», в котором Маяковский вставал на защиту несправедливо уволенного общественника Сотникова. Во время прощания с поэтом в апреле 1930 член месткома № 206 Сотников оставил записку у гроба: «Твой стих был мне светлым маяком, светя мне путь к конечной цели начатого мною правого дела».
Чем выше по собственной творческой лестнице поднимался Маяковский, тем сильнее звучали оскорбительные голоса критики. Такие поэмы как «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!» встречали с «подлыми усмешечками», шепча «друг другу на ушко: «Это разве “Хорошо!”? Это “Хорошо-с!”». «Картонная поэма», «Барабан с горошком», «Лапша рубленая» — так писали критики о призваниях поэта.
«Бедный идеями, обладающий суженным кругозором, ипохондричный, неврастенический, слабый мастер, – он вне всяких сомнений стоит ниже своей эпохи, и эпоха отвернется от него», – утверждал литературный оппонент Маяковского Георгий Шенгели. Тот же называл своих противников «буржуями», «мещанами», «фармацевтами» и «обозной сволочью». Они травили Маяковского в прессе, смеялись на его пьесах, дружески внушали ему, что он исписался. На людях он держался плакатно, как вспоминают современники, но кто знает, чего ему это стоило… «Он стоит, всем там чужой, очень большой, молчаливый, тяжеловесный, а около него вьется несколько говорунов. Развязно поглядывают они на него снизу вверх. Им кажется, что он уже ручной. Они уже не боятся, – вспоминал Лев Кассиль. – Его пытаются укротить, приспособить к своим вкусам, а он идет своей дорогой, никуда не сворачивая. Люди, мнящие себя литературными судьями, на все лады распевают, что Маяковский не трибун революции, а мелкобуржуазный поэт богемы».
«Бедный идеями, обладающий суженным кругозором, ипохондричный, неврастенический, слабый мастер, – он вне всяких сомнений стоит ниже своей эпохи, и эпоха отвернется от него», – утверждал литературный оппонент Маяковского Георгий Шенгели. Тот же называл своих противников «буржуями», «мещанами», «фармацевтами» и «обозной сволочью». Они травили Маяковского в прессе, смеялись на его пьесах, дружески внушали ему, что он исписался. На людях он держался плакатно, как вспоминают современники, но кто знает, чего ему это стоило… «Он стоит, всем там чужой, очень большой, молчаливый, тяжеловесный, а около него вьется несколько говорунов. Развязно поглядывают они на него снизу вверх. Им кажется, что он уже ручной. Они уже не боятся, – вспоминал Лев Кассиль. – Его пытаются укротить, приспособить к своим вкусам, а он идет своей дорогой, никуда не сворачивая. Люди, мнящие себя литературными судьями, на все лады распевают, что Маяковский не трибун революции, а мелкобуржуазный поэт богемы».
«К черту! – гудел Маяковский, раздавливая американской подошвой Моховую улицу. – Довольно тыкать в меня Пушкиным... Надоело... Слава, как борода у покойника, вырастет у меня после смерти. При жизни я ее брею... А где мой Белинский? Кто – Вяземский? Друзья?.. У меня нет друзей. А иногда такая тоска – хоть женись! Вот иду в РАПП!.. Посмотрим, кто кого! Смешно быть попутчиком, когда чувствуешь себя революцией... – К черту! – гудел он, протыкая тростью Тверскую. – Легко сказать – плюнуть... Я уж не плюю, а харкаю кровью... Не помогает... Лезут... И мне кажется, я уже никому больше не нужен... Бросьте комплименты... Вы были на моей выставке? Вот видите, даже вы не пришли, а я нашу книжку положил на видное место... А на “Бане” небось свистели? Не умеете? Зачем же тогда ходите в Большой театр? Я вас там видел...»
Н. Серебров
Маяковский был объявлен «беспризорным культуры», отнесен к категории «недостаточных», а успех его произведений был приравнен к успеху Ната Пинкертона, популярного в то время героя детективного цикла. Роман Якобсон говорил: «Считалось выгодным и шиком шпынять Маяковского, нападал на него каждый, кому не лень». Поставка пьесы «Баня» в театре Мейерхольда в январе 1930 года вызвала злобное ликование оппонентов. Рецензии несли в себе не столько разбор театрального действия, сколько желание первым высказаться и уколоть побольнее. Однажды под впечатлением очередной рецензии на «Баню» Маяковский в споре стал говорить, что невозможно дать полезный, исчерпывающий отчет о спектакле или кинофильме после первого просмотра: «Я считаю, не менее 2-3 раз, по крайней мере, надо смотреть постановку, чтоб попытаться сделать настоящий разбор».
Несмотря на то, что каждый считал своим долгом сказать Маяковскому о его непонятности массам, несмотря на обилие ругательных записок, которые поэт получал на выступлениях («Что я им – забор, что ли, чтобы марать на мне матерщину?»), слушатели, особенно молодежь, Маяковского любили. Неизвестная девушка из-под Ростова писала ему: «Когда на вас нападают, это смешно. Вы как слон, а они как шавки, и это от зависти, я знаю хорошо... Вы мне кажетесь таким большим и светлым, как солнце... Примите от меня, деревенщины, мою благодарность и восхищение, дорогой, настоящий, большой товарищ».
